самое большее через десять дней.
— Вернетесь?
— Конечно же. У меня здесь очень много недоконченных дел, две почти дописанных книги… Да и господа из Трибунала вряд ли будут довольны, если я покину Рому, не познакомив их с результатами.
— Куда вы поедете? Или мне лучше не знать?
— Вы хотите?
— Да.
— В Камерино.
— Зачем? — Альфонсо кажется, что уютная комната вращается вокруг него.
— Потому что синьор Варано был моим… союзником. До той минуты, как позволил себе то, что позволил, не поставив в известность меня. В частности, воспользовался вашим именем. Герцог Бисельи стоит у кресла, опираясь на подголовник: кружится голова. От усталости, от постоянного напряжения последних недель, от принятого только что решения — и еще от предельного удивления. Спорить сил нет, да и бесполезно спорить с синьором Петруччи, тот не отступает от своих планов. Частицы мозаики вдруг складываются в единую картину: сиенец не боится никого и ничего, ни Трибунала, ни тирана Камерино, ни гнева семейства Корво. Почему? Потому что ему служат стихии или сам Сатана? Да кто же он такой?..
— Хотите еще вина? — спрашивает Петруччи. — На самом деле, я вам очень благодарен — за эти две недели я придумал нечто очень интересное. Мне, если честно, не терпится узнать, что скажут об этом в Трибунале…
Брат Лукреции сейчас, за полночь, едва ли спит — что другим луна, то ему солнце, — и вряд ли откажется принять гостя. Никто не знает, чем обернется разговор, но будь, что будет… Дорога тиха. Кавалькада не торопится, не взбаламучивает ночной покой города, а мягко, словно лента танцовщицы, обвивается вокруг домов. На ступеньках храма Святого Петра устроились бедные паломники, давшие обет посетить собор, но не имеющие лишней монеты на комнату в таверне. Впрочем, камень долго отдает накопленное за день тепло, и, завернувшись в плащ, можно протянуть время до утра. Здесь не только паломники, но и нищие. Кто-то, вопреки всем запретам, запалил костерок из мусора. Лошади осторожно перешагивают через тела людей, а те даже и не просыпаются. Голубок вскидывает голову, дергается вбок. Он не боится ни людей — живых и мертвых, — ни резких движений, ни теней, ни пушечного грома. И он приучен беречь хозяина… так что меч ложится в руку раньше, чем Альфонсо понимает, что несколько не то паломников, не то нищих, уже не лежат, а стоят. Уже бегут. К нему. Разбойники — на лестнице Святого Петра, в сердце города? Что ж, они ошиблись с выбором добычи. Спускаться — трудней и опасней. Значит, вперед. Блестит в свете луны, свете костерков оружие — слишком много оружия для разбойников, и слишком хорошего… По руке, хватающей Голубка за уздечку, Альфонсо бьет мечом, но враг отпрыгивает. За спиной — ржание, лязг, топот, крики. Конь бьет копытами назад, по окружающим разбойникам, но — лестница, и маневр оказывается неудачным: всадник летит через голову, на землю, сбивая еще одного. Успевает откатиться в сторону, вскочить с мечом наизготовку. В темноте плохо различимы свои и чужие, но тот, кто ближе всех — не свой: нападает.
Лестница, лестница, убийца, это не разбойник, это убийца, слишком высоко взял — вернее, на ровной земле было бы как раз, на ровной, где нельзя сделать шаг вниз и нырнуть. И точно так же — со следующим. И вбок… не в Неаполе вас учили, приятели. Принцы они на то и принцы, чтобы их так запросто не убивали. И про коня забывать не нужно было — комок серых тряпок летит в сторону, уздечка в свободной руке… и тут лестница вдруг перекашивается и валится в сторону.
— Я узнал, что он нынче ночью собирается к Петруччи из его записки, и устроил несколько засад, — докладывает очень сердитый толедец, заложив руки за спину. — В основную, из расчета, что он поедет назад в замок Святого Ангела, встал сам. Еще парочку расставил — и на пути к его дому, и к Ватиканскому дворцу тоже, на всякий случай. Перед Святым Петром, на ступенях. Туда-то его и понесло. В засаду они влетели, как куропатка в силки. Но когда мы шум заслышали и туда же бросились, те олухи, что занимались им, нас же приняли за стражу и разбежались. Стража тоже пожаловала, и из собора набежали, и с площади — мы и оглянуться не успели. Мне показалось, что все мертвы — я приказал отойти и не добивать, чтобы не попасться. Да и нищие бы добили, если кто еще дышал.
— Но не добили… — констатирует слушатель. — Нищие не добили, из собора прибежали быстро, стража тоже оказалась похвально расторопной, а выживший гвардеец — человеком сильным и верным. Кстати, стражу следует наградить и гвардейца — тоже. И теперь наш друг находится в папском дворце, под охраной и в полной безопасности… и наши врачи дружно говорят, что раны, нанесенные ему — не смертельны. Я бы назвал это серьезной неудачей.
— Это, — угрюмо смотрит в пол Мигель де Корелла, — еще как посмотреть…
— Давай посчитаем, — отзывается Чезаре Корво. — Ты, не спросив меня, устроил ему засаду по дороге от человека, которому я обязан… многим. Да и ты тоже. И долг еще не отдан. При этом ты промахнулся с направлением. Засада оказалась неудачной, в конечном счете, потому что ты спугнул своих же людей. Кроме того, тебя там могли видеть. И до Альфонсо теперь не добраться — а вот ему по-прежнему легко добраться до отца. Что из этого ты называешь везением? Это не издевательство и не возмущение. И уж точно не приговор. Господин герцог услышал странное, господину герцогу нужны объяснения.
— Что не убили. Вы же сами про Тидрека и его театр говорили — а потом с одного слова мнение переменили. Может быть, он и впрямь ничего не знал — да и на чем ему с Катариной сходиться?
— Понимаешь, Мигель… я на него посмотрел в тот день. Немного, но посмотрел.
— Чезаре Корво откидывает голову, упирается затылком в верхний край спинки. — Он не боялся и не гневался. Его тошнило, Мигель.
— Не боялся же — а, будь виноват, должен был бы. И как хотите, а в этом деле Господь на его стороне. Мой герцог, вы же знаете — я исполню любой приказ. Да и олухи мои — не такие уж олухи, но вы же видите, что получается? И от меня его увело, и там на ступенях даже не шевелился никто. По Орсини он, конечно же, стрелял — но не убил, вот и его не
